Лингвисты утверждают: наша устная речь так далеко ушла от письменной, что превратилась почти в другой язык. Это не хорошо и не плохо, это просто факт. Междометия мы используем чаще, чем существительные и глаголы, а бытовая речь профессора-филолога порой не слишком отличается от речи продавщицы. Все это выяснилось благодаря проекту «Один речевой день», во время работы над которым ученые из СПбГУ с утра до вечера «подслушивали» речь добровольцев.
«М-м-м» и «э-э-э» — это показатели высокого уровня владения речью
В Фейсбуке на днях около ста лайков собрал обычный заголовок с какого-то новостного сайта: «Убивший собутыльника мужчина приговорен к восьми годам тюрьмы». Кто-то подметил: пятистопный ямб, между прочим! И даже написал продолжение, которое начинается так:
Убивший собутыльника мужчина
Приговорен к восьми годам тюрьмы
Сработала судебная машина —
Не выпустят его в конце зимы...
Это, впрочем, заголовок — не устная речь. Но и для нее, как подметили лингвисты, характерно стремление к мелодике, к ритму. Это что-то вроде подсознательного единения с природой и ритмизованностью ее процессов: работы сердца или шума прибоя, например. Профессор СПбГУ и один из авторов проекта «Один речевой день» Наталья Богданова связывает это с речевыми автоматизмами. На ежегодной университетской конференции она делала об этом доклад и, приводя примеры - записи реальной повседневной речи, — доказала, что в каждом из нас живет природный, непознанный нами самими поэт. Аудитория, слушая образцы речи со стороны, смеется и удивляется: неужели мы и правда так часто говорим хореем, ямбом или анапестом?
Произнесите вслух фразы: «Ну всё, короче, книги у него заканчиваются трагически» (это фрагмент предложения о творчестве Ремарка), или «Дабы не досталось вот ее сопернице» (кусок реплики любовно-возвышенного характера), или «На берегу моря буквально вот в полуметре…» (описание природы).
Все эти обрывки самой обычной речи самых обычных людей действительно похожи на вырванные из каких-то стихотворений строки. Пусть с не совсем гладким, ломаным ритмом — так даже интереснее. Но самое любопытное даже не в самой ритмизованности, а в том, что ее создает. По словам Натальи Богдановой, стихотворного эффекта часто не было бы без того, что мы привыкли называть словами-паразитами: вот, короче, значит и других. Если вынуть «вот» из фразы «На берегу моря, буквально вот в полуметре...» — вся поэтика, весь ритм пропадет. Наталья Богданова и ее коллеги говорят, что слова-паразиты вовсе не вредные — от них есть польза, у них тоже есть очень важные функции в нашей речи. Поэтому и предлагают называть их не паразитами, а вербальными хезитативами, от глагола hesitate — колебаться. «Мусорные слова» не надо отправлять в мусор: они помогают нам заполнять паузы раздумья и часто придают фразам ритмическую законченность.
— Слова-паразиты есть у всех, — говорит Наталья Богданова. — Просто у одного происходит немотивированное расширение текста за счет этих слов. Он их употребляет, потому что не может иначе выразить мысль. А другой их тоже употребляет, но по-другому, для поиска слова, например: «Ну, этот, как его, вчера пришел». Или он может заменить слово-паразит на э-э-э или м-м-м, что, кстати, показывает высокий уровень владения речью. Человек же задумывается, ищет продолжение. А если закрыть рот и молчать, это будет неестественно.
— Сейчас борцы за чистоту языка возмутятся. Докатились: защищаем слова-паразиты и присваиваем им красивое название. Это же ужас!
— Для лингвиста вообще нет ничего ужасного. Надо не оценивать, а исследовать. Запреты ни к чему хорошему не приведут. Видите, оказывается, у этого словесного мусора много функций в языке. Убери их — и как мы эти функции будем реализовывать? Как нам удержать внимание собеседника, если мы не будем говорить «знаешь», «понимаешь», «да?»
«Это что за речь? Вы в подворотне записывали?»
Проект «Один речевой день» Наталья Богданова и ее коллеги начали шесть лет назад. Суть эксперимента в следующем: методом «невода», как называют его сами лингвисты, собирается группа информантов. Это может быть кто угодно — от продавщицы до профессора. Доброволец вешает себе на шею диктофон, включает его рано утром и выключает поздно вечером. Все записанное за день потом анализируют эксперты. По словам авторов проекта, только за декабрь 2007 года они записали 30 человек. Недавно, к январю 2013 года, методом невода поймали еще 20 человек. «То соотношение мужчин, женщин, молодых, немолодых, которое мы получили, с нашей точки зрения, и есть социальный срез общества», — говорит Наталья Богданова.
— Представителей каких профессий записывали?
— Самых разных. Были и курсанты военных училищ, и продавцы, и преподаватели — кто угодно. Знаете, что интересно? Я как-то выступала с докладом в Москве на эту тему, и мне на этой конференции сказали: «Это что за речь? Вы в подворотне где-то записывали?» А я сказала, что мы записываем носителей литературного языка. Не поверили. И мы, чтобы это доказать, завербовали прямо на конференции несколько профессоров, филологов. Картина изменилась мало.
— Что может быть общего в речи профессора и продавщицы?
— Вы, конечно, услышите, где доктор наук, а где продавщица. Но общих моментов много. Например, слово «блин». Кстати, тут интересный эффект. Наоборот, человек типа продавщицы, имея диктофон на шее, будет больше опасаться что-то не то сказать, он будет больше закрепощен от значимости происходящего. А человек раскованный, свободный так делать не будет. Некоторые даже гордятся тем, что могут крепкое словцо ввернуть. Некоторые у нас даже спрашивали: «А вы не боитесь, что я не буду в выражениях стесняться?» Мы отвечали, что не боимся. И они не стеснялись.
«Я не вращаюсь в кругу людей, которые способны целый диалог вести на мате»
Впрочем, не стеснялись участники проекта «Один речевой день» еще и потому, что все построено на анонимности. Есть информанты, есть лингвисты, которые исследуют их речь, а есть координатор — посредник между первыми и вторыми. Лингвисты, согласно условиям проекта, не знают, как зовут изучаемых. По словам Натальи Богдановой-Бегларян, главное условие — никаких контактов: «Мы знаем про них все: профессию, род занятий, экстраверты они или интроверты, сангвиники или холерики, знают ли они иностранные языки. Все, кроме имен».
— Было ли что-то, что вас особенно удивило в записях повседневной речи?
— Ну, например, люди подчеркнуто использовали ненормативную лексику. Мы это со смехом воспринимали как «получи, фашист, гранату». Я одну девочку расшифровывала, замечательная девочка, на курсах английского учится. А потом она пошла с диктофоном на вечеринку. И чем больше водки они там пили (а они говорили о том, сколько пьют), тем больше раскрепощались. К концу вечеринки матерились уже все. Меня это немножко удивило. Все-таки я не вращаюсь в кругу людей, которые способны целый диалог вести на мате.
— Люди сами с собой разговаривают?
— Конечно. Люди разговаривают не только с людьми. Они ведут беседы с домашними животными, с компьютером, с машинами, вербализуют все свои действия. У нас в коммуниканты попали кошки, собаки, машины и «я сам, любимый».
— Вы подметили какие-то психологические моменты, например, как люди проявляют агрессию в речи?
— У нас есть целое направление исследования — речевая агрессия. И среди информантов есть одна молодая женщина, у которой дочка в первом-втором классе. В течение вечера эта женщина много с ней разговаривает. При этом примерно за полчаса диалога девочка принималась плакать семь раз! Хотя мама ни разу не сказала ей грубого слова. Но интонация была очень агрессивная: «Солнышко, ну в чем проблема?»
— А вы не пытались этой женщине показать ее со стороны?
— Нет, что вы! Так может и до суда дойти. Я же говорю, у нас полная анонимность.
«У нас в речи — ни одного нормального существительного»
Расшифровано пока мало, и еще многое предстоит выяснить. Например, какие слова любят женщины, а какие — мужчины. Эти данные появятся после полной расшифровки. Но пока главный вывод лингвистов таков: наша устная речь так далеко ушла от письменной, что превратилась почти в другой язык, с другой фонетикой, грамматикой, синтаксисом. Филологи говорят, что речь с помощью таких экспериментов «открывается»: мы думали, что знаем о ней все, а на самом деле знаем совсем мало. Наталья Богданова обращается к данным словарей: в самом большом из них — 120 тысяч форм. Человеку с низким уровнем речевой компетенции достаточно для общения всего двух тысяч, человеку с высоким уровнем — четырех. Это означает, что актив ничтожно мал, все остальное лежит мертвым грузом. А книжки преподносят это так, как будто мы используем всё.
— Вот я занималась формой «скажем», — рассказывает Наталья Богданова. — В словарях мелким шрифтом написано в качестве дополнения к словарной статье: «Скажем» может употребляться в роли вводного слова со значением «например». Мелким шрифтом! А ведь больше 90% употреблений этого слова именно такое — в качестве вводного! Оно же требует самостоятельной словарной статьи. Надо описать, когда, как, зачем мы говорим «скажем». Вот говорит человек: «Скажем так». Он вербализовал поиск. Или: «Он глупый, скажем так». Тем самым он абстрагируемся от категоричности. Сколько нюансов!
— Почему так происходит?
— Потому что всегда анализировали письменную речь в идеальных формах. А идеала нет и не может быть. В речи есть неидеал. Не ошибки, а особенности, и с ними надо разобраться. Кстати, иногда ошибка — это свидетельство появления новой нормы.
— Мне кажется, многие обыватели рассуждений о полезности ошибок не поймут.
— Через это сложно пробиться. Люди не хотят признавать, что слова «б...ь» и его заменитель «блин» в качестве междометия у нас частотнее, чем «мама». А это так. Самый частотный — глагол «знать». И то в форме «я не знаю». И ни одного нормального существительного.
— Значит, все-таки что-то ненормальное происходит?
— Я сказала «нормального», просто чтобы понятнее было. Имеется в виду знаменательное, полное. То есть такое, которое обозначает отдельное понятие.
— Не обидно?
— История языка очень большая, и за это время он не только не умер, а выкристаллизовался. С ним ничего не произойдет. Что такое, например, «ишь какой»? Сейчас мы это воспринимаем как нормальную частицу. А когда-то это был глагол «видишь». Из «видишь» получилось «вишь», потом — «ишь». Сейчас на этом пути слова «здрасте», «тока», «скока», «щас». Кстати, «здрасте» и «тыща» уже внесены в новый орфоэпический словарь. Лингвисты ничего не разрешают — они наблюдают. Происходят определенные процессы — что тут сопротивляться? Надо просто принимать какие-то факты речи.
«Обычному человеку это тоже будет интересно»
Записанные полсотни информантов, по словам Натальи Богдановой, вполне репрезентативны. Впрочем, попали в этот срез все равно не все. Исследователи признаются: было бы интересно, например, записать гастарбайтеров, которые приехали сюда, не зная русского языка и сейчас ему учатся. Но это отдельное направление. Кстати, одна иностранка в проекте все же участвовала — немецкоговорящая девочка-швейцарка. Лингвисты наблюдали за тем, как у нее происходило становление естественной русской речи. Сейчас основные задачи исследователей — расшифровывать и анализировать, расшифровывать и анализировать. А на это нужны время, силы и деньги.
— Кому это может пригодиться, кроме самих ученых?
— Мне кажется, это пригодится, например, тем, кто учит иностранцев. Их надо учить опознавать какие-то редуцированные формы. Услышит он «прально» вместо «правильно» — и полезет в словарь. Или вот мы читаем в учебнике фразу: «Вы выходите на следующей остановке? Разрешите, пожалуйста, пройти». Все красиво. Но иностранец садится на Невском в троллейбус и слышит: «Ршите, ршите». Это что? Вы ему хоть подскажите, дайте эту редуцированную форму.
Да и обычному человеку будет интересно. Разве не интересно, что слово «блин» в нашей разговорной речи частотнее, чем слово «мама»?
Ксения Туркова
http://mn.ru/society_edu/20130329/342021211.html
«М-м-м» и «э-э-э» — это показатели высокого уровня владения речью
В Фейсбуке на днях около ста лайков собрал обычный заголовок с какого-то новостного сайта: «Убивший собутыльника мужчина приговорен к восьми годам тюрьмы». Кто-то подметил: пятистопный ямб, между прочим! И даже написал продолжение, которое начинается так:
Убивший собутыльника мужчина
Приговорен к восьми годам тюрьмы
Сработала судебная машина —
Не выпустят его в конце зимы...
Это, впрочем, заголовок — не устная речь. Но и для нее, как подметили лингвисты, характерно стремление к мелодике, к ритму. Это что-то вроде подсознательного единения с природой и ритмизованностью ее процессов: работы сердца или шума прибоя, например. Профессор СПбГУ и один из авторов проекта «Один речевой день» Наталья Богданова связывает это с речевыми автоматизмами. На ежегодной университетской конференции она делала об этом доклад и, приводя примеры - записи реальной повседневной речи, — доказала, что в каждом из нас живет природный, непознанный нами самими поэт. Аудитория, слушая образцы речи со стороны, смеется и удивляется: неужели мы и правда так часто говорим хореем, ямбом или анапестом?
Произнесите вслух фразы: «Ну всё, короче, книги у него заканчиваются трагически» (это фрагмент предложения о творчестве Ремарка), или «Дабы не досталось вот ее сопернице» (кусок реплики любовно-возвышенного характера), или «На берегу моря буквально вот в полуметре…» (описание природы).
Все эти обрывки самой обычной речи самых обычных людей действительно похожи на вырванные из каких-то стихотворений строки. Пусть с не совсем гладким, ломаным ритмом — так даже интереснее. Но самое любопытное даже не в самой ритмизованности, а в том, что ее создает. По словам Натальи Богдановой, стихотворного эффекта часто не было бы без того, что мы привыкли называть словами-паразитами: вот, короче, значит и других. Если вынуть «вот» из фразы «На берегу моря, буквально вот в полуметре...» — вся поэтика, весь ритм пропадет. Наталья Богданова и ее коллеги говорят, что слова-паразиты вовсе не вредные — от них есть польза, у них тоже есть очень важные функции в нашей речи. Поэтому и предлагают называть их не паразитами, а вербальными хезитативами, от глагола hesitate — колебаться. «Мусорные слова» не надо отправлять в мусор: они помогают нам заполнять паузы раздумья и часто придают фразам ритмическую законченность.
— Слова-паразиты есть у всех, — говорит Наталья Богданова. — Просто у одного происходит немотивированное расширение текста за счет этих слов. Он их употребляет, потому что не может иначе выразить мысль. А другой их тоже употребляет, но по-другому, для поиска слова, например: «Ну, этот, как его, вчера пришел». Или он может заменить слово-паразит на э-э-э или м-м-м, что, кстати, показывает высокий уровень владения речью. Человек же задумывается, ищет продолжение. А если закрыть рот и молчать, это будет неестественно.
— Сейчас борцы за чистоту языка возмутятся. Докатились: защищаем слова-паразиты и присваиваем им красивое название. Это же ужас!
— Для лингвиста вообще нет ничего ужасного. Надо не оценивать, а исследовать. Запреты ни к чему хорошему не приведут. Видите, оказывается, у этого словесного мусора много функций в языке. Убери их — и как мы эти функции будем реализовывать? Как нам удержать внимание собеседника, если мы не будем говорить «знаешь», «понимаешь», «да?»
«Это что за речь? Вы в подворотне записывали?»
Проект «Один речевой день» Наталья Богданова и ее коллеги начали шесть лет назад. Суть эксперимента в следующем: методом «невода», как называют его сами лингвисты, собирается группа информантов. Это может быть кто угодно — от продавщицы до профессора. Доброволец вешает себе на шею диктофон, включает его рано утром и выключает поздно вечером. Все записанное за день потом анализируют эксперты. По словам авторов проекта, только за декабрь 2007 года они записали 30 человек. Недавно, к январю 2013 года, методом невода поймали еще 20 человек. «То соотношение мужчин, женщин, молодых, немолодых, которое мы получили, с нашей точки зрения, и есть социальный срез общества», — говорит Наталья Богданова.
— Представителей каких профессий записывали?
— Самых разных. Были и курсанты военных училищ, и продавцы, и преподаватели — кто угодно. Знаете, что интересно? Я как-то выступала с докладом в Москве на эту тему, и мне на этой конференции сказали: «Это что за речь? Вы в подворотне где-то записывали?» А я сказала, что мы записываем носителей литературного языка. Не поверили. И мы, чтобы это доказать, завербовали прямо на конференции несколько профессоров, филологов. Картина изменилась мало.
— Что может быть общего в речи профессора и продавщицы?
— Вы, конечно, услышите, где доктор наук, а где продавщица. Но общих моментов много. Например, слово «блин». Кстати, тут интересный эффект. Наоборот, человек типа продавщицы, имея диктофон на шее, будет больше опасаться что-то не то сказать, он будет больше закрепощен от значимости происходящего. А человек раскованный, свободный так делать не будет. Некоторые даже гордятся тем, что могут крепкое словцо ввернуть. Некоторые у нас даже спрашивали: «А вы не боитесь, что я не буду в выражениях стесняться?» Мы отвечали, что не боимся. И они не стеснялись.
«Я не вращаюсь в кругу людей, которые способны целый диалог вести на мате»
Впрочем, не стеснялись участники проекта «Один речевой день» еще и потому, что все построено на анонимности. Есть информанты, есть лингвисты, которые исследуют их речь, а есть координатор — посредник между первыми и вторыми. Лингвисты, согласно условиям проекта, не знают, как зовут изучаемых. По словам Натальи Богдановой-Бегларян, главное условие — никаких контактов: «Мы знаем про них все: профессию, род занятий, экстраверты они или интроверты, сангвиники или холерики, знают ли они иностранные языки. Все, кроме имен».
— Было ли что-то, что вас особенно удивило в записях повседневной речи?
— Ну, например, люди подчеркнуто использовали ненормативную лексику. Мы это со смехом воспринимали как «получи, фашист, гранату». Я одну девочку расшифровывала, замечательная девочка, на курсах английского учится. А потом она пошла с диктофоном на вечеринку. И чем больше водки они там пили (а они говорили о том, сколько пьют), тем больше раскрепощались. К концу вечеринки матерились уже все. Меня это немножко удивило. Все-таки я не вращаюсь в кругу людей, которые способны целый диалог вести на мате.
— Люди сами с собой разговаривают?
— Конечно. Люди разговаривают не только с людьми. Они ведут беседы с домашними животными, с компьютером, с машинами, вербализуют все свои действия. У нас в коммуниканты попали кошки, собаки, машины и «я сам, любимый».
— Вы подметили какие-то психологические моменты, например, как люди проявляют агрессию в речи?
— У нас есть целое направление исследования — речевая агрессия. И среди информантов есть одна молодая женщина, у которой дочка в первом-втором классе. В течение вечера эта женщина много с ней разговаривает. При этом примерно за полчаса диалога девочка принималась плакать семь раз! Хотя мама ни разу не сказала ей грубого слова. Но интонация была очень агрессивная: «Солнышко, ну в чем проблема?»
— А вы не пытались этой женщине показать ее со стороны?
— Нет, что вы! Так может и до суда дойти. Я же говорю, у нас полная анонимность.
«У нас в речи — ни одного нормального существительного»
Расшифровано пока мало, и еще многое предстоит выяснить. Например, какие слова любят женщины, а какие — мужчины. Эти данные появятся после полной расшифровки. Но пока главный вывод лингвистов таков: наша устная речь так далеко ушла от письменной, что превратилась почти в другой язык, с другой фонетикой, грамматикой, синтаксисом. Филологи говорят, что речь с помощью таких экспериментов «открывается»: мы думали, что знаем о ней все, а на самом деле знаем совсем мало. Наталья Богданова обращается к данным словарей: в самом большом из них — 120 тысяч форм. Человеку с низким уровнем речевой компетенции достаточно для общения всего двух тысяч, человеку с высоким уровнем — четырех. Это означает, что актив ничтожно мал, все остальное лежит мертвым грузом. А книжки преподносят это так, как будто мы используем всё.
— Вот я занималась формой «скажем», — рассказывает Наталья Богданова. — В словарях мелким шрифтом написано в качестве дополнения к словарной статье: «Скажем» может употребляться в роли вводного слова со значением «например». Мелким шрифтом! А ведь больше 90% употреблений этого слова именно такое — в качестве вводного! Оно же требует самостоятельной словарной статьи. Надо описать, когда, как, зачем мы говорим «скажем». Вот говорит человек: «Скажем так». Он вербализовал поиск. Или: «Он глупый, скажем так». Тем самым он абстрагируемся от категоричности. Сколько нюансов!
— Почему так происходит?
— Потому что всегда анализировали письменную речь в идеальных формах. А идеала нет и не может быть. В речи есть неидеал. Не ошибки, а особенности, и с ними надо разобраться. Кстати, иногда ошибка — это свидетельство появления новой нормы.
— Мне кажется, многие обыватели рассуждений о полезности ошибок не поймут.
— Через это сложно пробиться. Люди не хотят признавать, что слова «б...ь» и его заменитель «блин» в качестве междометия у нас частотнее, чем «мама». А это так. Самый частотный — глагол «знать». И то в форме «я не знаю». И ни одного нормального существительного.
— Значит, все-таки что-то ненормальное происходит?
— Я сказала «нормального», просто чтобы понятнее было. Имеется в виду знаменательное, полное. То есть такое, которое обозначает отдельное понятие.
— Не обидно?
— История языка очень большая, и за это время он не только не умер, а выкристаллизовался. С ним ничего не произойдет. Что такое, например, «ишь какой»? Сейчас мы это воспринимаем как нормальную частицу. А когда-то это был глагол «видишь». Из «видишь» получилось «вишь», потом — «ишь». Сейчас на этом пути слова «здрасте», «тока», «скока», «щас». Кстати, «здрасте» и «тыща» уже внесены в новый орфоэпический словарь. Лингвисты ничего не разрешают — они наблюдают. Происходят определенные процессы — что тут сопротивляться? Надо просто принимать какие-то факты речи.
«Обычному человеку это тоже будет интересно»
Записанные полсотни информантов, по словам Натальи Богдановой, вполне репрезентативны. Впрочем, попали в этот срез все равно не все. Исследователи признаются: было бы интересно, например, записать гастарбайтеров, которые приехали сюда, не зная русского языка и сейчас ему учатся. Но это отдельное направление. Кстати, одна иностранка в проекте все же участвовала — немецкоговорящая девочка-швейцарка. Лингвисты наблюдали за тем, как у нее происходило становление естественной русской речи. Сейчас основные задачи исследователей — расшифровывать и анализировать, расшифровывать и анализировать. А на это нужны время, силы и деньги.
— Кому это может пригодиться, кроме самих ученых?
— Мне кажется, это пригодится, например, тем, кто учит иностранцев. Их надо учить опознавать какие-то редуцированные формы. Услышит он «прально» вместо «правильно» — и полезет в словарь. Или вот мы читаем в учебнике фразу: «Вы выходите на следующей остановке? Разрешите, пожалуйста, пройти». Все красиво. Но иностранец садится на Невском в троллейбус и слышит: «Ршите, ршите». Это что? Вы ему хоть подскажите, дайте эту редуцированную форму.
Да и обычному человеку будет интересно. Разве не интересно, что слово «блин» в нашей разговорной речи частотнее, чем слово «мама»?
Ксения Туркова
http://mn.ru/society_edu/20130329/342021211.html
Комментариев нет:
Отправить комментарий