Сергей Волков,учитель, гл. редактор журнала "Литература"
Посмотрел наконец-то «Анну Каренину».
До этого прочел две острых и интересных рецензии: Дмитрия Быкова (резко против фильма) и Антона Долина (резко против Быкова). Услышал супервосторженные отзывы людей, которым доверяю. И получил некоторое количество вопросов о том, смотрел ли и что думаю. Не припомню, чтобы что-то из мира искусства за последнее время столько всего к себе магнитило. Само по себе значимо.
Так вот, мне фильм очень понравился. Он, как справедливо было замечено не мной, отчасти напоминает «Сад» Овчарова по Чехову – фильм, который я очень люблю. Который вызвал дикие споры и обвинения в глумлении над классиком. Который, по мне, выражает Чехова лучше, чем все лобовые экранизации. (Вообще удачных экранизаций русской классики не так и много. И успех бывает чаще там, где отходят от буквы ради сохранения или создания духа).
Удача «Карениной», на мой взгляд, помимо того, о чем хорошо написал Долин, в том, что это настоящий постмодернизм. В нашу как бы постмодернистскую эпоху на самом-то деле мы давно уже с настоящим постмодернизмом не сталкиваемся. Нам подсовывают все больше игру в постмодернизм. Или игру в игру в… Симулякры, мелководье, плоскостные фигуры. Сам постмодернизм – уже игра, но играл он настоящим и существенным, первичным. А его эпигоны играют подражаниями, бледными копиями, тенями, отголосками. Это все давно суше воблы.
«Каренина» -- это хорошая игра, настоящая и живая. Очень увлекательная. И очень подходящая эпохе. 1874 год – это ведь не только пореформенная Россия, это – предсимволистская, предмодернистская эпоха. Это – Чехову уже 14. Это – новый театр на пороге и кино стучится в дверь. Все эти сдвиги здорово пойманы сценаристом и режиссером. И тонко и точно, дозированно, рассчитанно поданы.
Интересно, что игра идет и с нашими представлениями об «Анне Карениной». Ведь все мы уверены, что роман знаем (даже если не читали). А поди проверь, что именно знаем. А вот что: что Каренина – это Самойлова или инфернальная тетя, как у Врубеля, что Вронский должен быть брунетом, как Лановой, что Каренин стар и скушен и туда ему и дорога, что Облонский жовиален и в его доме все смешалось. Что еще? Левин (или Лёвин?) косит с мужиками, как Толстой (фамилия от имечка недалеко падает). Ну и конечно – самое главное: поезд, под который…
С этим багажом мы и придем смотреть кино. Сценарист и режиссер это прекрасно знают – и очень здорово этот багаж в своих целях используют, одновременно посмеиваясь над нашей в общем-то небогатой и легонькой ношей. Это и все, что вы знаете о великом романе? Хм-хм.
Еще штука: этот фильм сложно сделан – и одновременно в нем нет эффектов современного голливудского кино. Мы ждем этих киноштампов – и нам опять их не дадут. Потому что и эту сторону ожиданий создатели фильма знают. Сложность обеспечивается совсем другим. Чтобы понять это, посмотрите хотя бы сцену бала, где танцуют, только танцуют, причем, что-то совсем невообразимое, изломанное и смешное и одновременно многосоставное – и где сыграна, очень сильно сыграна трагедия Кити и начало завороженности Анны, двойная гибель, в настоящем и в будущем. Посмотрите – а после нее посмотрите сцену бала в дзефиреллиевском «Ромео и Джульетте». Сравнение этих двух гениальных, похожих и таких разных эпизодов я бы давал студентам в киноинститутах. Чтобы показать, что такое условность и как она может быть сделана.
В фильме весь мир – театр (об этом хорошо написал Долин, не буду повторяться). Неожиданно, что именно в театре будут скачки – и лошадь Вронского на круп грохнется со сцены в зал. Театр порастет в финале роскошной травой забвения – прямо на подмостках и в партере будет бушевать какой-то то ли подмаренник, то ли болиголов. В театре будут жить и умирать – на колосниках, за кулисами, при свете керосиновых софитов… Декорации будут распахиваться и наплывать, открывать неожиданные ракурсы и задавать невиданные превращения. И все это просто здоровско сделано.
Самое важное, что все это остранение создано специально – чтобы сохранить живую жизнь истории и текста. У Ефима Эткинда есть интересный анализ фразы Маяковского из «Облака в штанах»: «Хорошо, когда в желтую кофту Душа от осмотров укутана. Хорошо, когда брошенный в зубы эшафоту, Крикнуть «Пейте какао Ван-Гуттена!» Это такой был реальный случай: приговоренный к публичной смерти выкрикнул с эшафота рекламный ролик какао (за это его семью компания потом содержала). Эткинд спрашивает: разве последние слова человека на Земле должны быть – такие? Это же чушь. Перед смертью надо сказать что-то значительное, итоговое. А что? И вот выясняется, что на самом деле нет таких слов. Слов, которые передали бы трагедию прямо. Все слова перед лицом смерти – не подходят. И что как раз намеренно косвенное высказывание, слова явно не про то – как раз оказываются про то. Самое неподходящее – сильнее всего действует. У Чехова та же история: рушится жизнь, а герой произносит: «А сейчас, должно быть, в этой самой Африке жарища – страшное дело!» (Кстати, маяковский ритм вдруг здесь у Чехова!) И трагедия его становится острее острого.
Так вот, нынешний фильм про Каренину – это тоже такое специально косвенное высказывание, которое кажется возмутительно не про то, а не самом деле точнее всего передает главный смысл. Этому постмодерну удалось стать таким живым, что диву даешься.
Посмотрите сами, не пожалеете.
https://www.facebook.com/sergej.lupus
Комментариев нет:
Отправить комментарий